Проективный философский словарь - персонажное мышление

Поскольку автор-философ не просто мыслит, но демонстрирует возможности мысли, он часто нуждается в посреднике, который актуализировал бы ту или иную мысль, но при этом не отождествлялся с самим автором, с потенциалом мыслимого вообще. Отсюда потребность многих философов с наиболее богатым потенциалом мышления ставить между собой и мыслью некую условную фигуру, от имени которой эта мысль излагалась бы, что позволило бы самому автору занять дистанцию по отношению к ней. Таковы Сократ и все многочисленные персонажи диалогов Платона; простец у Николая Кузанского; Иоган Климакус и другие мыслители-"псевдонимы" у Кьеркегора; Заратустра у Ницше; старец Пансофий у Вл. Соловьева; господин Тэст у Поля Валери; подставные авторы П. Медведев и В. Волошинов у М. Бахтина... Фигурность таких мыслящих персонажей как вымышленных, так и исторических достаточно условна: они, как правило, не обрисованы с той полнотой и конкретностью, как художественные персонажи. Обычно достаточно только имени и одного-двух характерных признаков (социальных, бытовых, профессиональных), чтобы персонаж отделился от автора и вокруг него началась кристаллизация мысли, ее уплотнение на выходе из континуума мыслительных возможностей. Актуализация мысли (в персонаже) при сохранении ее потенциальности (у автора) самый оптимальный способ достичь двойного эффекта (убежденияразубеждения) и мыслительного катарсиса.

Как заметил Бахтин, "от лица писателя ничего нельзя сказать... Поэтому первичный автор облекается в молчание. ...Принято говорить об авторской маске. Но в каких же высказываниях (речевых выступлениях) выступает лицо и нет маски, то есть нет авторства?" [1] Первичный автор не может выразить себя в словах, он может надеяться только на то, что за словами "других", "двойников" услышано будет его молчание. Точно так же всегда молчит и сам язык структурная основа всех возможных высказываний. Никто никогда не слышал голоса русского или английского языка. Писатель и мыслитель определяют свой порядок потенциальности именно на уровне языка и потому, чтобы заговорить, перейти на уровень речи, им нужно "сократить себя", то есть найти своего "сократа", свою подставную фигуру, говорящего "другого". Настоящий автор молчит вместе с языком, так сказать, "проглатывает" свой язык. Речь, т.е. актуализация языка, всегда выступает только как цитата, как речь персонажа, объявленного, подразумеваемого или неосознанного.

То, о чем думает другой, нам более понятно, чем то, что думаем мы сами. Мысль другого выражается в речи, а наше собственное мышление остается в "паузе" между речью и неизрекаемым, между актуализацией и потенциальностью в их взаимной несводимости. Мысль постоянно отмежевывается от своей речи и в знак этого размежевания заключает ее в кавычки. У Поля Валери это ошущение недиалогической самочуждости речи передано так: "...Все те слова, которые сам я говорил другим, я чувствовал отличными от моей собственной мысли, ибо они становились неизменными". [2] Алексей Лосев рассматривал свиое философское сознание как поле взаимодействия "других": "...Я никогда не поверю, чтобы борющиеся голоса во мне были тоже мною же. Это, несомненно, какие-то особые существа, самостоятельные и независимые от меня, которые по своей собственной воле вселились в меня и подняли в душе моей спор и шум" [3].

Мыслящий персонаж нужен философу еще и потому, что он позволяет испытать возможности мысли в разных ситуациях бытия, т.е. придает мысли экзистенциально-экспериментальный характер и одновременно наделяет локальное, частное бытие способностью представлять себя универсально. На эту тему есть проницательные суждения у Делеза и Гваттари в их книге "Что такое философия?": "Философский переключатель есть речевой акт в третьем лице, где "я" всегда произносит концептуальная персона: "Я думаю как Идиот", "Я проявляю волю как Заратустра", "Я танцую как Дионис", "Я притязаю как Любовник". Даже бергсоновская длительность нуждается в фигуре бегуна. /.../ Концептуальные персоны суть мыслители, только мыслители, и их персональные черты тесно связаны с диаграмматическими чертами мысли и интенсивными чертами понятий. В нас мыслит некая концептуальная персона, которая, быть может, никогда не существовала до нас. /.../ Это уже не эмпирические, психологические и социальные детерминации, еще меньше абстракции, но персонызаступники, кристаллы, или семена мысли".[4]

Эти двойники, окружающие многих мыслителей, суть посредники мышления и бытия. Они причастны локальному бытию и поэтому изобразимы как некие фигуры, обладающие полом, возрастом, профессией, привычками, чертами характера. Они пребывают в некоем пространственно-временном континууме и одновременно, как мыслители, разрывают его. Положение на границе бытия и мышления оказывается концептуально наиболее значимым, поскольку позволяет бытию и сознанию охватывать, окольцовывать друг друга. Автор вбрасывает свою мысль в бытие в форме мыслящего персонажа и одновременно, как чистая потенциальность мышления, остается за пределом любого локального бытия.

Фигура мыслящего персонажа есть философская техника осуществления взаимной свободы мышления и существования. Такое мышление-существование, в их скрещении и несводимости друг к другу, есть постидеалистическая и постэкзистенциальная игра их взаимных потенций. Мыслителюидеалисту, как Гегель, не нужен отдельный от него, бытийствующий персонаж мышление не нуждается в сцепке со своим экзистенциальным носителем. С другой стороны, полностью экзистенциальный мыслитель также не нуждается в отдельном от себя персонаже, поскольку его мышление полностью вписано в круг его бытия и неотделимо от своего носителя. Монтеню или Паскалю так же не нужен мыслящий персонаж, как Декарту или Гегелю. В рационализме или идеализме монизм мышления растворяет в себе бытие, в персонализме или экзистенциализме монизм бытия растворяет в себе мышление. Только признание их несводимости выдвигает фигуру мыслящего персонажа, в котором мышление автора становится чуждым его собственному бытию и одновременно нераздельным с бытием кого-то другого. Мышление отчуждается от своего носителя, и эта траектория прослеживается серией вспыхивающих и гаснущих фигур как бы бегунов на дальнюю дистанцию, уводящую мысль автора от него самого. Философия чисто идеалистического (догматического, трансцендентного) или чисто экзистенциального (материалистического, имманентного) плана не нуждается в фигурах двойниковпосредников, ибо она монистична по своей природе. Двойники нужны там, где на самом деле есть дуализм, напряженная раздвоенность бытия и мышления. См. также Гиперавторство.

[1] М. Бахтин. Эстетика словесного творчества. М., Искусство, 1979, сс. 353, 357.

[2] П. Валери. Вечер с г. Тэстом, в его кн. Об искусстве. Изд. подг. В. М. Козовой. М., Искусство, 1976, сс. 90-91.

[3]А. Ф. Лосев. Диалектика мифа, в его кн. Философия. Мифология. Культура. М., Политиздат, 1991, с. 81.

[4] Делез Ж., Гваттари Ф. Что такое философия? Пер. с франц. С. Н. Зенкина. СПб., Алетейя, 1998, сс. 84, 90-91 (с изменениями).

------------------------------------------------------------------

Делез Ж., Гваттари Ф. Что такое философия? Пер. с франц. С. Н. Зенкина. СПб., Алетейя, 1998, 80-96.

Михаил Эпштейн. Философия возможного. Модальности в мышлении и культуре". СПб, Алетейя, 2001, 93-102.

Михаил Эпштейн